Однажды у меня потерялась пионерка. В тот день, как нарочно, я остался на отряде один: напарница уехала на выходной в город. Марияшка пропала вечером, после ужина. То есть, в столовой она ещё была, а потом её никто не видел.
Марияшка — солнечный ребёнок, маленькое чудо. Свело-рыжие волосы она собирала сзади в смешной хвостик. Конопушки-попрыгушки украшали ей щёчки и вздёрнутый нос. Сгусток энергии, непоседа и егоза, она не давала вожатым расслабиться, но серьёзных проблем с поведением у неё никогда не было. Чтоб она вдруг сбежала из лагеря — немыслимо.
Я забеспокоился всерьёз перед отбоем, когда она не пришла на вечернюю свечку. Но бросить отряд я не мог, а подымать шум не хотелось. Поэтому, лишь кое-как уложив детей, я попросил воспитательницу с другого этажа приглядеть за моими вполглаза и отправился в ночь искать заблудшую подопечную.
Август-месяц не балует затяжными сумерками; когда я вышел, было совсем темно. Бледные люминесцентные фонари резко вычерчивали дорожки, местами серебрили листву, но по сторонам клубилась мгла. Долго я блуждал впотьмах, без особого плана, всматривался и вслушивался, ловя ночные шорохи. Я звал Марияшку негромко (чтоб весь лагерь не переполошить), я заглянул во все дальние уголки, обследовал купалку, скелеты лазалок у стадиона, обшарил хоздвор (все двери заперты тяжёлыми щеколдами с навесными замками), ржавый трактор, бесколёсый прицеп, и даже кучу угля у котельной (стал чёрен, как чёрт). Я продирался через заросли, увязал в болоте — нигде ничего. "Ну зачем же, зачем, — думалось мне, — ребёнок полезет сюда, в непролазную грязь?" А всё равно, проверить же надо, потому что "а вдруг?", потому что всё уже обыскал, и нигде её нету.
С самыми мрачными мыслями я повернул уже обратно к корпусам, когда из темноты на меня выдвинулся сурово обшарпанный угол старого бетонного туалета. Этот широкоплечий великан когда-то обслуживал два корпуса. Регулярно в подъём и отбой, а так же эпизодически в течение дня, над яйцевидными дырами в каменном полу нависали мальчики и девочки (по разные стороны центрального хребта), журчало и хлюпало смердящее нутро, весело жужжали лоснящиеся мухи, и тучная баба с помелом и ведром щедро разбрасывала хлорку по углам.
Потом корпуса благоустроили, там появились свои туалеты, и старый чумазый служака стал не нужен. Так и стоял он, молча, угрюмо, расставив объятия-плечи — два симметричных крыла. Из-за предельной простоты конструкции, без всякого ухода и обслуживания, он всё ещё оставался рабочим, и туда, нет-нет, да и бывало забегал пионер по нужде, чтоб сократить на пару минут путь от стадиона до облегчения и обратно. Но в основном он был заброшен и приобрёл постепенно славу дурного места. Стены покрылись изнутри срамными рисунками и похабными надписями. Всякие проблемные подростки захаживали туда втихаря, чтоб курить, а может, и ещё чего похуже, чёрт его знает...
Несколько лет назад один замкнутый и молчаливый второотрядник затащил туда девочку из шестого (нежную фиалку едва ли восьми лет) и изнасиловал. Лагерь тогда чуть не закрыли, начальство изрядно потрясли проверками, но обошлось: головы остались на плечах, люди на должностях. А вот старый туалет попал в немилость: неприглядное строение решено было снести. Но денег на работы по сносу сразу не нашлось, а потом и шумиха поулеглась немного, так что соучастник тёмных дел остался стоять где стоял, только входы заварили решётками из арматуры.
Эта история обросла леденящими кровь слухами. Говорят, что парня, хоть он и был несовершеннолетний, отправили в колонию, учитывая жестокость содеянного. Там его забили до смерти, и в тот же самый день, якобы (не знаю, кто там даты и факты сличал), девочка-жертва тоже умерла без всякой видимой причины. А как схоронили её, то начало происходить странное: порою по ночам или в тихий час, когда лагерь в тиши замирает, в каменном брюхе усталого истукана слышится будто возня, и ритмичные детские стоны и вздохи, и приглушённый плач.
Решётки на входах протянули недолго: то ли делали впопыхах не на совесть, то ли неведомая чёрная сила настолько была настойчива. Вскоре мужская решётка расшаталась, потом выпала вовсе, а в женской появилась странная кривая брешь, слишком тесная, пожалуй, чтоб человеку в неё пролезть.
Очень не хотелось мне, признаться, заглядывать туда. Но никуда не денешься, и по заросшей косой тропинке, спотыкаясь о невидимо торчащие корни, я направился к туалету. За несколько шагов до чернеющего проёма, скалящего штыри от сорванной решётки, я понял, что не ошибся. Изнутри, из тёмного чрева, еле слышные за толстыми стенами доносились необычные звуки. Что-то явно живое, то как бы ухало, то тоненько попискивало... Я прислушался и содрогнулся: детские всхлипы, едва различимые, искажённые гулким склепом.
Во всех подробностях припомнились мне байки про мятежный дух изнасилованной девочки, и куда-то в землю уполз трусливо мой скептицизм, и каким-то нутряным животным духом, задним мозгом, периферийными нервами, всем телом я вдруг поверил, и прочувствовал, и ощутил словно липкие холодные пальцы простучали дробью по позвонкам... "Дурак! У тебя ребёнок потерялся!" С трудом взяв себя в руки, проглотив стоящий в горле ком, я ринулся на помощь, в темноту.
У меня с собой не было даже фонарика. Цепляя шершавые стены, я пролез по изогнутому коленом коридорчику и оказался внутри. В мужском отделении было пусто. Глаза немного привыкли, и в скудных остатках света, проникавшего через отдушины под потолком, я разглядел приподнятый помост с дырами (перегородок не было). Со стенки на меня презрительно взирала, раскинув небрежно очерченные краской из баллончика крылья, большая и нахальная аэровафля. И больше ничего. Какое большое пространство. Каприз архитектора (полжизни учился строить дворцы, а дали заказ на простой туалет)? Или тут думали устроить что-то ещё?.. Звуки были по-прежнему слышны, но не стали ближе. Значит, они идут из женской половины. А туда не так-то легко попасть.
Я выбрался наружу, подивясь, как на улице светло, хоть и ночь. Прошёл вдоль фронтальной стенки к другому углу, где проступала петроглифом на стене полустёртая буква "Ж". Она уже сама, эта буква, совершенно другая на вкус, и дух из расщелины входа какой-то тоже иной, и дрогнула струнка: переступить запретный порог... Железная решётка преградила мне путь. Отсюда было слышно лучше, и я, кажется, даже узнал уже голос Марияшки...
Как же проникнуть мне внутрь? Я взялся за прутья решётки, подёргал, потянул — нема и неподвижна. Только прореха внизу — странной формы, прутья выломаны, погнуты. Как и чем её сделали — не понятно вообще. И вот ирония: безбашенная ёрза в поисках приключений, очевидно, пролезает в неё без труда, а спешащий следом на помощь вожатый — никак.
Но оценивать свои возможности мне было некогда. Я опустился и просунул голову в дыру. Глядя на себя изнутри, я почувствовал, что я уже наполовину там, рванулся вперёд. Упрямый штырь упёрся мне в грудь, треснула ткань рубашки, сползая с плеча. Я подался немного назад, потом снова вперёд, так и сяк извиваясь червём, я силился протиснуться в дырку, но тщетно. Порванная рубаха, исцарапанные плечи, и я всё ещё снаружи. Тяжело дышу. Бодаю лбом решётку, вглядываюсь в темноту. Там, за преградой, коридор поворачивает. На меня смотрит стена, за которой такой же коридор с мужской стороны. До потолка стена не доходит, там есть просвет, достаточно широкий. Вот она, лазейка. Бегу опять на ту сторону. Так. Если я подпрыгну, ухвачусь за край и подтянусь на руках... то стукнусь головой о потолок. Не пойдёт. Но вот выломанная решётка валяется на полу. Ага, ты-то мне и нужна. Будешь лестницей! Даже взобравшись по решётке, извернуться под самым потолком и пролезть было делом непростым, но, как известно, стресс придаёт телу небывалую лёгкость и гибкость. Я согнулся, забросил ногу и руку, протиснулся, просунулся, перевесился, и рухнул на пол с девичьей стороны. Есть, победа! Как я полезу обратно — даже мысли в тот момент не шевельнулось.
Я бросился внутрь, миновал все изгибы коридорной кишки, выскочил из-за поворота и замер. Первое, что меня поразило: тут было не так темно. Чернота теснилась по углам, а седые стены проступали яснее, выхваченные из небытия желтоватыми сполохами. К привычному запаху сырости и обветренных годами нечистот вдруг примешался новый, неуловимый и тонкий, сладкий, конфетный... карамель? или ладан? Один миг — и флюид ускользнул, растворился, ушёл неопознанным. Ища глазами источник света, я увидел на полу у стены фигуру девочки. Она полулежала, прислонившись головою к стене, припечатав ладошками пол, сложив ноги ромбиком: носки вместе, колени врозь. Она была совершенно голая, и кожа её переливалась золотистым сиянием.
Я не сразу узнал Марияшку. Сперва мне показалось даже, что это не человеческий ребёнок, а какой-то светящийся призрак. Она лежала неподвижно, только её грудь беспорядочно колыхалась, когда она дышала прерывисто, будто захлёбываясь, подбородок приподнимался, голова запрокидывалась назад.
Что с ней происходит? Откуда это сияние?
Медленно, как во сне передвигая конечности, я подошёл поближе и заметил, наконец, истинный источник загадочного свечения. В окружении Марияшкиных ног, у самой промежности покоился удивительный камень. Величиною примерно с кулак, полупрозрачный, насыщенно жёлтый, медовый с прожилками кусок янтаря. Он светился изнутри, переливаясь, рассыпая блики по замшелым стенам, наполняя светом распростёртую рядом в лучах его девочку.
На верхней грани камня, в середине была ямочка, и оттуда, изгибаясь, струился небольшой зелёный росток: тонкий стебель, и на конце его — два маленьких листика. Они, как ладошки, складывались и раскрывались, ощупывая пространство. Стебелёк пребывал в постоянном движении: вился волнами, закручивался спиралями, но неизменно в течении своём стремился в одном направлении — туда, где замерла в ожидании, как тугой бутончик (скрученная пружина скорого цветения, неосознанная затаённая страсть), миниатюрная детская вульва. Её губки были приоткрыты, из просвета выглядывал крошечный клитор (так вот ты какая...)
Молодой побег всё кружился, вертелся, и с каждым витком своего вкрадчивого танца слегка касался листком розовеющей сердцевинки, и в этот момент Марияшка вздрагивала, втягивала грудью воздух и издавала тот самый всхлип или стон, или не знаю ещё как назвать его, который притянул меня сюда, просочившись сквозь толстые стены.
Девочка была как под гипнозом, будто бы в трансе, а упругий проросток, не прекращая выводить свои узоры, всё льнул ближе к ней, всё тянулся к сладкому ароматному лону, как шмель к медоносному цветку, каждым прикосновением цепляя и растягивая капельку блестящей источаемой влаги.
Я ещё приблизился. Марияшка, казалось, не видела меня вовсе. Её глаза, обычно зеленоватые, сейчас зияли чёрными кружками. Да это ж её зрачки! Огромные чёрные зрачки на всю радужку. Бездонные.
Пока я глазел в оцепенении на недоступное пониманию действо, росток окреп, набрался неведомой силы, прильнул плотно-плотно к желанному источнику жизни. Он уже не отрываясь, настойчиво облизывал пару малюсеньких налитых краской лепестков, напряжённо изгибаясь, прижимаясь, искал проникновения, и вскорости нашёл, и вот оба дерзких листочка почти совсем уже скрылись внутри...
Глаза девочки закатились, скулы дрогнули, лицо её преобразилось в неповторимом выражении не просто блаженства, но почти уже страдания, что сопровождает моменты высшего наслаждения, слишком сильного, чтоб просто улыбаться.
Непонятное беспокойное чувство обуяло меня. Я бросился вперёд, подхватил Марияшку на руки. Она была горячей. Её ноги обвились вокруг моей талии, глаза, широко открытые, глянули прямо на меня, пронзая до самого днища. "Ашена теар, — зашептала она, — омантэ, мантэ! Атэна мио, аньян мэна, ашена теар..." — её губы шевелились торопливо, грудь содрогалась в беспокойном дыхании. Она вдруг прижалась ко мне крепко-крепко.
Я звал её по имени, шептал ей на ушко, целовал её щёки, лоб, глаза, вдыхал медовый запах волос. Моя рука бродила вниз-вверх по её спине, другая ощупывала попу, и почти одновременно с тем как мой палец нашёл горячее податливое отверстие, мои губы встретили её открытый шумно дышащий рот.
Жёлтый огонь вмиг охватил мои вены, ночной демон чиркнул когтем по нервному стволу, неведомая мощь назревала, давила изнутри, я расстегнулся поспешно, неряшливо, только бы сблизиться, слиться тесней, тело к телу, я один большой сенсор, я клубящийся маковый дым, я втягивал губами биение пульса, слизывал непорочность тугих бугорков и пупырышек, я прислонил свою добычу к стене, потом к полу, прижал всею массой, меж зияющих туалетных дыр, на шершавости, на холодной немой безразличности — непрестанно подвижное, неумолчно живое, дрожаще-чувствительное.
Всё смешалось, скрутилось: бешеный стук сердца, сполохи на стенах, завихрения тягучего медово-молочного духа, червонное золото волос, матовая белизна кожи, мой исступлённый рёв, и как она вскрикнула, когда я вонзился в неё, как лопнул огромный радужный шар и обдал нас обжигающим светом, и я вдруг громадный, объятый огнём, налитый до краёв, натужно вибрируя, не в силах держаться, проторился, и хлынул, заполняя собой её тело, вплавился в неё, а она... Она перестала на миг трепетать, замерев, зависнув на самой вершине... и обрушилась в бездну, и взорвалась, разбрызгалась по стенам, задрожала, судорожно забилась (я ещё сильнее сжал её, ловя и усваивая каждый импульс), и грузный бетонный гигант содрогнулся от пронзительного заливистого вопля маленькой девочки.
Отдав все силы вмиг, как вспышка магния, Марияшка померкла, замерла. Казалось, жизни в ней почти не осталось. Глаза стали привычно дымчато-зелёными, взгляд из-под полуприкрытых век растворился в пространстве, влажные дорожки змеились из уголков глаз к вискам. Она дышала ровно и тихо. Я обратил внимание на янтарь. Лишённый своей благоухающей цели, чувственный росток ещё вращался какое-то время в пустоте вхолостую, потом замедлился и нехотя втянулся в переливчато мерцающую лучистую плоть камня. Золотое сияние постепенно начало угасать. Я сидел неподвижно, уставившись в центр источника света, как будто цепляясь глазами за ускользающую жизнь. Я крепко прижимал к себе бесчувственное голое тело маленькой девочки, улавливая влажной кожей щеки едва ощутимое дыхание. Сейчас янтарь погаснет совсем, что я тогда буду делать? Я отнесу Марияшку в корпус, положу в постель. А янтарь? Это её янтарь, я должен взять его, я положу янтарь ей под подушку. Я оторву её от сердца, оставлю её спать в палате, а там уже — будь что будет.
***
Как часто бывало в последнее время, я проснулся за пять минут до будильника. Птицы вовсю заливались в ветвях за окном, а я, всё качаясь над гранью сна и яви, нехотя уже переваливаясь, но не спеша отпускать, пытался нащупать, восстановить и собрать из кусочков снова, кукую-то ускользающую картину. Что-то сейчас мне снилось, на редкость яркое, тревожное, приятно волнительное. Вот только что было всё явно и цело... но нет. Словно выдулось в форточку, словно слизнуло солнце игривым лучом, и только остались на сердце янтарные отсветы, и так бьётся оно, разливая по телу тепло.
Я шёл с планёрки, вдыхая всей грудью свежее утро. Из-за куста выглянул хмуро неумытый спросонья старый бетонный туалет. Когда-то он обслуживал два корпуса, а теперь... Опа! Решётка от женского входа, покорёженная, валяется на траве. Наконец и её вынесли. Ну и ну. Холодок пробежал по спине, но тут же затих под ласковым пригревом. Жмурясь на солнце, я двинулся дальше.
Сонный диджей добрался до радиорубки. В эфире щёлкнуло, булькнуло, хрипло прокашлялись репродукторы, и поплыла, полетела вприпрыжку над лагерем бодрая мелодия утреннего горна. И под её энергичную дробь я с гордо поднятой головой, с сияющей улыбкой, в ярких вожатских нашивках, в лоснящемся галстуке, крейсером вплыл в палату девочек номер один. Размашисто расшторил окно. "Доброе утро!"
Дрогнули щёчки, зашевелились плечики, заскользили томно по подушкам кудряшки. Не спеша просыпались мои милые, сладкие. Вот и Марияшка обернулась ко мне, пошарив рукой под подушкой, нащупала что-то и улыбнулась, и колкие золотые искорки блеснули в её глазах.
Марияшка — солнечный ребёнок, маленькое чудо. Свело-рыжие волосы она собирала сзади в смешной хвостик. Конопушки-попрыгушки украшали ей щёчки и вздёрнутый нос. Сгусток энергии, непоседа и егоза, она не давала вожатым расслабиться, но серьёзных проблем с поведением у неё никогда не было. Чтоб она вдруг сбежала из лагеря — немыслимо.
Я забеспокоился всерьёз перед отбоем, когда она не пришла на вечернюю свечку. Но бросить отряд я не мог, а подымать шум не хотелось. Поэтому, лишь кое-как уложив детей, я попросил воспитательницу с другого этажа приглядеть за моими вполглаза и отправился в ночь искать заблудшую подопечную.
Август-месяц не балует затяжными сумерками; когда я вышел, было совсем темно. Бледные люминесцентные фонари резко вычерчивали дорожки, местами серебрили листву, но по сторонам клубилась мгла. Долго я блуждал впотьмах, без особого плана, всматривался и вслушивался, ловя ночные шорохи. Я звал Марияшку негромко (чтоб весь лагерь не переполошить), я заглянул во все дальние уголки, обследовал купалку, скелеты лазалок у стадиона, обшарил хоздвор (все двери заперты тяжёлыми щеколдами с навесными замками), ржавый трактор, бесколёсый прицеп, и даже кучу угля у котельной (стал чёрен, как чёрт). Я продирался через заросли, увязал в болоте — нигде ничего. "Ну зачем же, зачем, — думалось мне, — ребёнок полезет сюда, в непролазную грязь?" А всё равно, проверить же надо, потому что "а вдруг?", потому что всё уже обыскал, и нигде её нету.
С самыми мрачными мыслями я повернул уже обратно к корпусам, когда из темноты на меня выдвинулся сурово обшарпанный угол старого бетонного туалета. Этот широкоплечий великан когда-то обслуживал два корпуса. Регулярно в подъём и отбой, а так же эпизодически в течение дня, над яйцевидными дырами в каменном полу нависали мальчики и девочки (по разные стороны центрального хребта), журчало и хлюпало смердящее нутро, весело жужжали лоснящиеся мухи, и тучная баба с помелом и ведром щедро разбрасывала хлорку по углам.
Потом корпуса благоустроили, там появились свои туалеты, и старый чумазый служака стал не нужен. Так и стоял он, молча, угрюмо, расставив объятия-плечи — два симметричных крыла. Из-за предельной простоты конструкции, без всякого ухода и обслуживания, он всё ещё оставался рабочим, и туда, нет-нет, да и бывало забегал пионер по нужде, чтоб сократить на пару минут путь от стадиона до облегчения и обратно. Но в основном он был заброшен и приобрёл постепенно славу дурного места. Стены покрылись изнутри срамными рисунками и похабными надписями. Всякие проблемные подростки захаживали туда втихаря, чтоб курить, а может, и ещё чего похуже, чёрт его знает...
Несколько лет назад один замкнутый и молчаливый второотрядник затащил туда девочку из шестого (нежную фиалку едва ли восьми лет) и изнасиловал. Лагерь тогда чуть не закрыли, начальство изрядно потрясли проверками, но обошлось: головы остались на плечах, люди на должностях. А вот старый туалет попал в немилость: неприглядное строение решено было снести. Но денег на работы по сносу сразу не нашлось, а потом и шумиха поулеглась немного, так что соучастник тёмных дел остался стоять где стоял, только входы заварили решётками из арматуры.
Эта история обросла леденящими кровь слухами. Говорят, что парня, хоть он и был несовершеннолетний, отправили в колонию, учитывая жестокость содеянного. Там его забили до смерти, и в тот же самый день, якобы (не знаю, кто там даты и факты сличал), девочка-жертва тоже умерла без всякой видимой причины. А как схоронили её, то начало происходить странное: порою по ночам или в тихий час, когда лагерь в тиши замирает, в каменном брюхе усталого истукана слышится будто возня, и ритмичные детские стоны и вздохи, и приглушённый плач.
Решётки на входах протянули недолго: то ли делали впопыхах не на совесть, то ли неведомая чёрная сила настолько была настойчива. Вскоре мужская решётка расшаталась, потом выпала вовсе, а в женской появилась странная кривая брешь, слишком тесная, пожалуй, чтоб человеку в неё пролезть.
Очень не хотелось мне, признаться, заглядывать туда. Но никуда не денешься, и по заросшей косой тропинке, спотыкаясь о невидимо торчащие корни, я направился к туалету. За несколько шагов до чернеющего проёма, скалящего штыри от сорванной решётки, я понял, что не ошибся. Изнутри, из тёмного чрева, еле слышные за толстыми стенами доносились необычные звуки. Что-то явно живое, то как бы ухало, то тоненько попискивало... Я прислушался и содрогнулся: детские всхлипы, едва различимые, искажённые гулким склепом.
Во всех подробностях припомнились мне байки про мятежный дух изнасилованной девочки, и куда-то в землю уполз трусливо мой скептицизм, и каким-то нутряным животным духом, задним мозгом, периферийными нервами, всем телом я вдруг поверил, и прочувствовал, и ощутил словно липкие холодные пальцы простучали дробью по позвонкам... "Дурак! У тебя ребёнок потерялся!" С трудом взяв себя в руки, проглотив стоящий в горле ком, я ринулся на помощь, в темноту.
У меня с собой не было даже фонарика. Цепляя шершавые стены, я пролез по изогнутому коленом коридорчику и оказался внутри. В мужском отделении было пусто. Глаза немного привыкли, и в скудных остатках света, проникавшего через отдушины под потолком, я разглядел приподнятый помост с дырами (перегородок не было). Со стенки на меня презрительно взирала, раскинув небрежно очерченные краской из баллончика крылья, большая и нахальная аэровафля. И больше ничего. Какое большое пространство. Каприз архитектора (полжизни учился строить дворцы, а дали заказ на простой туалет)? Или тут думали устроить что-то ещё?.. Звуки были по-прежнему слышны, но не стали ближе. Значит, они идут из женской половины. А туда не так-то легко попасть.
Я выбрался наружу, подивясь, как на улице светло, хоть и ночь. Прошёл вдоль фронтальной стенки к другому углу, где проступала петроглифом на стене полустёртая буква "Ж". Она уже сама, эта буква, совершенно другая на вкус, и дух из расщелины входа какой-то тоже иной, и дрогнула струнка: переступить запретный порог... Железная решётка преградила мне путь. Отсюда было слышно лучше, и я, кажется, даже узнал уже голос Марияшки...
Как же проникнуть мне внутрь? Я взялся за прутья решётки, подёргал, потянул — нема и неподвижна. Только прореха внизу — странной формы, прутья выломаны, погнуты. Как и чем её сделали — не понятно вообще. И вот ирония: безбашенная ёрза в поисках приключений, очевидно, пролезает в неё без труда, а спешащий следом на помощь вожатый — никак.
Но оценивать свои возможности мне было некогда. Я опустился и просунул голову в дыру. Глядя на себя изнутри, я почувствовал, что я уже наполовину там, рванулся вперёд. Упрямый штырь упёрся мне в грудь, треснула ткань рубашки, сползая с плеча. Я подался немного назад, потом снова вперёд, так и сяк извиваясь червём, я силился протиснуться в дырку, но тщетно. Порванная рубаха, исцарапанные плечи, и я всё ещё снаружи. Тяжело дышу. Бодаю лбом решётку, вглядываюсь в темноту. Там, за преградой, коридор поворачивает. На меня смотрит стена, за которой такой же коридор с мужской стороны. До потолка стена не доходит, там есть просвет, достаточно широкий. Вот она, лазейка. Бегу опять на ту сторону. Так. Если я подпрыгну, ухвачусь за край и подтянусь на руках... то стукнусь головой о потолок. Не пойдёт. Но вот выломанная решётка валяется на полу. Ага, ты-то мне и нужна. Будешь лестницей! Даже взобравшись по решётке, извернуться под самым потолком и пролезть было делом непростым, но, как известно, стресс придаёт телу небывалую лёгкость и гибкость. Я согнулся, забросил ногу и руку, протиснулся, просунулся, перевесился, и рухнул на пол с девичьей стороны. Есть, победа! Как я полезу обратно — даже мысли в тот момент не шевельнулось.
Я бросился внутрь, миновал все изгибы коридорной кишки, выскочил из-за поворота и замер. Первое, что меня поразило: тут было не так темно. Чернота теснилась по углам, а седые стены проступали яснее, выхваченные из небытия желтоватыми сполохами. К привычному запаху сырости и обветренных годами нечистот вдруг примешался новый, неуловимый и тонкий, сладкий, конфетный... карамель? или ладан? Один миг — и флюид ускользнул, растворился, ушёл неопознанным. Ища глазами источник света, я увидел на полу у стены фигуру девочки. Она полулежала, прислонившись головою к стене, припечатав ладошками пол, сложив ноги ромбиком: носки вместе, колени врозь. Она была совершенно голая, и кожа её переливалась золотистым сиянием.
Я не сразу узнал Марияшку. Сперва мне показалось даже, что это не человеческий ребёнок, а какой-то светящийся призрак. Она лежала неподвижно, только её грудь беспорядочно колыхалась, когда она дышала прерывисто, будто захлёбываясь, подбородок приподнимался, голова запрокидывалась назад.
Что с ней происходит? Откуда это сияние?
Медленно, как во сне передвигая конечности, я подошёл поближе и заметил, наконец, истинный источник загадочного свечения. В окружении Марияшкиных ног, у самой промежности покоился удивительный камень. Величиною примерно с кулак, полупрозрачный, насыщенно жёлтый, медовый с прожилками кусок янтаря. Он светился изнутри, переливаясь, рассыпая блики по замшелым стенам, наполняя светом распростёртую рядом в лучах его девочку.
На верхней грани камня, в середине была ямочка, и оттуда, изгибаясь, струился небольшой зелёный росток: тонкий стебель, и на конце его — два маленьких листика. Они, как ладошки, складывались и раскрывались, ощупывая пространство. Стебелёк пребывал в постоянном движении: вился волнами, закручивался спиралями, но неизменно в течении своём стремился в одном направлении — туда, где замерла в ожидании, как тугой бутончик (скрученная пружина скорого цветения, неосознанная затаённая страсть), миниатюрная детская вульва. Её губки были приоткрыты, из просвета выглядывал крошечный клитор (так вот ты какая...)
Молодой побег всё кружился, вертелся, и с каждым витком своего вкрадчивого танца слегка касался листком розовеющей сердцевинки, и в этот момент Марияшка вздрагивала, втягивала грудью воздух и издавала тот самый всхлип или стон, или не знаю ещё как назвать его, который притянул меня сюда, просочившись сквозь толстые стены.
Девочка была как под гипнозом, будто бы в трансе, а упругий проросток, не прекращая выводить свои узоры, всё льнул ближе к ней, всё тянулся к сладкому ароматному лону, как шмель к медоносному цветку, каждым прикосновением цепляя и растягивая капельку блестящей источаемой влаги.
Я ещё приблизился. Марияшка, казалось, не видела меня вовсе. Её глаза, обычно зеленоватые, сейчас зияли чёрными кружками. Да это ж её зрачки! Огромные чёрные зрачки на всю радужку. Бездонные.
Пока я глазел в оцепенении на недоступное пониманию действо, росток окреп, набрался неведомой силы, прильнул плотно-плотно к желанному источнику жизни. Он уже не отрываясь, настойчиво облизывал пару малюсеньких налитых краской лепестков, напряжённо изгибаясь, прижимаясь, искал проникновения, и вскорости нашёл, и вот оба дерзких листочка почти совсем уже скрылись внутри...
Глаза девочки закатились, скулы дрогнули, лицо её преобразилось в неповторимом выражении не просто блаженства, но почти уже страдания, что сопровождает моменты высшего наслаждения, слишком сильного, чтоб просто улыбаться.
Непонятное беспокойное чувство обуяло меня. Я бросился вперёд, подхватил Марияшку на руки. Она была горячей. Её ноги обвились вокруг моей талии, глаза, широко открытые, глянули прямо на меня, пронзая до самого днища. "Ашена теар, — зашептала она, — омантэ, мантэ! Атэна мио, аньян мэна, ашена теар..." — её губы шевелились торопливо, грудь содрогалась в беспокойном дыхании. Она вдруг прижалась ко мне крепко-крепко.
Я звал её по имени, шептал ей на ушко, целовал её щёки, лоб, глаза, вдыхал медовый запах волос. Моя рука бродила вниз-вверх по её спине, другая ощупывала попу, и почти одновременно с тем как мой палец нашёл горячее податливое отверстие, мои губы встретили её открытый шумно дышащий рот.
Жёлтый огонь вмиг охватил мои вены, ночной демон чиркнул когтем по нервному стволу, неведомая мощь назревала, давила изнутри, я расстегнулся поспешно, неряшливо, только бы сблизиться, слиться тесней, тело к телу, я один большой сенсор, я клубящийся маковый дым, я втягивал губами биение пульса, слизывал непорочность тугих бугорков и пупырышек, я прислонил свою добычу к стене, потом к полу, прижал всею массой, меж зияющих туалетных дыр, на шершавости, на холодной немой безразличности — непрестанно подвижное, неумолчно живое, дрожаще-чувствительное.
Всё смешалось, скрутилось: бешеный стук сердца, сполохи на стенах, завихрения тягучего медово-молочного духа, червонное золото волос, матовая белизна кожи, мой исступлённый рёв, и как она вскрикнула, когда я вонзился в неё, как лопнул огромный радужный шар и обдал нас обжигающим светом, и я вдруг громадный, объятый огнём, налитый до краёв, натужно вибрируя, не в силах держаться, проторился, и хлынул, заполняя собой её тело, вплавился в неё, а она... Она перестала на миг трепетать, замерев, зависнув на самой вершине... и обрушилась в бездну, и взорвалась, разбрызгалась по стенам, задрожала, судорожно забилась (я ещё сильнее сжал её, ловя и усваивая каждый импульс), и грузный бетонный гигант содрогнулся от пронзительного заливистого вопля маленькой девочки.
Отдав все силы вмиг, как вспышка магния, Марияшка померкла, замерла. Казалось, жизни в ней почти не осталось. Глаза стали привычно дымчато-зелёными, взгляд из-под полуприкрытых век растворился в пространстве, влажные дорожки змеились из уголков глаз к вискам. Она дышала ровно и тихо. Я обратил внимание на янтарь. Лишённый своей благоухающей цели, чувственный росток ещё вращался какое-то время в пустоте вхолостую, потом замедлился и нехотя втянулся в переливчато мерцающую лучистую плоть камня. Золотое сияние постепенно начало угасать. Я сидел неподвижно, уставившись в центр источника света, как будто цепляясь глазами за ускользающую жизнь. Я крепко прижимал к себе бесчувственное голое тело маленькой девочки, улавливая влажной кожей щеки едва ощутимое дыхание. Сейчас янтарь погаснет совсем, что я тогда буду делать? Я отнесу Марияшку в корпус, положу в постель. А янтарь? Это её янтарь, я должен взять его, я положу янтарь ей под подушку. Я оторву её от сердца, оставлю её спать в палате, а там уже — будь что будет.
***
Как часто бывало в последнее время, я проснулся за пять минут до будильника. Птицы вовсю заливались в ветвях за окном, а я, всё качаясь над гранью сна и яви, нехотя уже переваливаясь, но не спеша отпускать, пытался нащупать, восстановить и собрать из кусочков снова, кукую-то ускользающую картину. Что-то сейчас мне снилось, на редкость яркое, тревожное, приятно волнительное. Вот только что было всё явно и цело... но нет. Словно выдулось в форточку, словно слизнуло солнце игривым лучом, и только остались на сердце янтарные отсветы, и так бьётся оно, разливая по телу тепло.
Я шёл с планёрки, вдыхая всей грудью свежее утро. Из-за куста выглянул хмуро неумытый спросонья старый бетонный туалет. Когда-то он обслуживал два корпуса, а теперь... Опа! Решётка от женского входа, покорёженная, валяется на траве. Наконец и её вынесли. Ну и ну. Холодок пробежал по спине, но тут же затих под ласковым пригревом. Жмурясь на солнце, я двинулся дальше.
Сонный диджей добрался до радиорубки. В эфире щёлкнуло, булькнуло, хрипло прокашлялись репродукторы, и поплыла, полетела вприпрыжку над лагерем бодрая мелодия утреннего горна. И под её энергичную дробь я с гордо поднятой головой, с сияющей улыбкой, в ярких вожатских нашивках, в лоснящемся галстуке, крейсером вплыл в палату девочек номер один. Размашисто расшторил окно. "Доброе утро!"
Дрогнули щёчки, зашевелились плечики, заскользили томно по подушкам кудряшки. Не спеша просыпались мои милые, сладкие. Вот и Марияшка обернулась ко мне, пошарив рукой под подушкой, нащупала что-то и улыбнулась, и колкие золотые искорки блеснули в её глазах.