В каком возрасте и к чему готов человек.

[kkkkk]

Если родители покупают, то почему они все еще требуют? Несостыковка. Тогда надо было сначала требуют, а уже потом покупают.

[galaburdakirill2]

кому покупают, а кому нет. Главное, что публика терпима, и это удивляет

[мuмonpoxoдuл]

Если в пизду засунут не вибратор, то кого?

[galaburdakirill2]

Скрытый текст

в военные годы Айтматов пережил и первую любовь, что явилась к нему не в виде волшебной феи, а в облике обыкновенной молодой, лишь немногим старше него женщины, относившейся к нему, подростку, как к своему младшему брату. Потом этот жизненный сюжет, как и иная история, относящаяся к тому же военному времени — история, связанная с Мырзагуль-бийкеч, — отразится в сюжетах литературных — в «Джамиле», этой, по словам Луи Арагона, прекраснейшей в мире повести о любви, в «Ранних журавлях»…

в мрачное время общемирового бедствия на подростка Чингиза снизошла любовь, что пережил он светлое потрясение встречи с женщиной. И мир для него стал другим, и сам он резко переменился. Его чувствительная и униженная, израненная душа впервые ощутила, быть может, сама ещё того не осознавая, «неба содроганье», впервые увидел он «горний ангелов полёт».

И в нём проснулся поэт, художник.

О той ранней влюблённости вспоминают очевидцы, рассказывают близкие родственники. Но лучшее ей свидетельство — «Джамиля». Да, была в его юношеской жизни своя Джамиля, было сильное чувство, была и горькая разлука. Правда и то, что это была любовь полудетская…

…явилась в чистом поле, на фоне желтеющей пшеничной нивы и вечных гор. Всё было просто, как прост бывает первый каравай, испечённый из собранной в поле пшеницы, и всё было чисто, как чиста и прозрачна утренняя роса. Его Джамиля явилась в облике жизнерадостно-весёлой, никогда не унывающей, но душевно тонкой киргизской невесты в простенькой белой косынке. Только вот любила она другого, вовсе не Чингиза, а он, наивный, не знающий, что такое ревность и любовь, подросток влюбился в любовь других.

«Я всегда ждал, что она скажет мне что-то важное, объяснит, что тревожит её. Но она ничего мне не говорила. Молча клала она на мою голову к себе на колени, глядя куда-то вдаль, ерошила мои колючие волосы и нежно гладила меня по лицу дрожащими горячими пальцами. Я смотрел на неё снизу вверх, на это лицо, полное смутной тревоги и тоски, и, казалось, узнавал в ней себя. Её тоже что-то томило, что-то копилось и созревало в её душе, требуя выхода. И она страшилась этого. Она мучительно хотела и в то же время мучительно не хотела признаться в себе, что влюблена, так же, как и я не желал, чтобы она любила Данияра. Ведь в конце концов она невестка моих родителей, она жена моего брата!

Но такие мысли лишь на мгновение пронизывали меня. Я гнал их прочь. Для меня тогда истинным наслаждением было видеть её по-детски приоткрытые чуткие губы, видеть её глаза, затуманенные слезами. Как хороша, как красива она была, каким светлым одухотворением и страстью дышало её лицо! Тогда я только видел всё это, но не всё понимал. Да и теперь я часто задаю себе вопрос: может быть, любовь — это такое же вдохновение, как вдохновение художника, поэта? Глядя на Джамилю, мне хотелось убежать в степь и криком кричать, вопрошая землю и небо, что же мне делать, как мне побороть в себе эту непонятную тревогу и эту непонятную радость. И однажды я, кажется, нашёл ответ.
Мы, как обычно, ехали со станции. Уже опускалась ночь, кучками роились звёзды в небе, степь клонило ко сну, и только песня Данияра, нарушая тишину, звенела и угасала в мягкой тёмной дали. Мы с Джамилёй шли за ним.

Я был потрясён. Степь будто расцвела, всколыхнулась, раздвинула тьму, и я увидел в этой широкой степи двух влюблённых. А они не замечали меня, словно меня и не было здесь. Я шёл и смотрел, как они, позабыв обо всём на свет, вместе покачивались в такт песне.

...Мной опять овладело то самое непонятное волнение, которое всегда приходило с песнями Данияра. И вдруг мне стало ясно, чего я хочу. Я хочу нарисовать их».

Для юного Чингиза это было настоящим пришествием мадонны, любовью, всем тем, что потом его никогда не оставит. Немногие свидетели этой истории утверждают, что всё так и было: влюблённые и их побег или уход из села, похожий на изгнание Адама и Евы из Эдема. Изгнание, правда, не бесповоротное, — несколько лет спустя девушка вернулась в родное село, одна. Только это была уже не та Джамиля, которую хорошо знали. Жизнь семейная у неё не удалась. Как ни печально, после возвращения не было и того сердечного отношения к ней сельчан, какое было до ухода с любимым мужчиной. Она была отвергнута местным джамаатом, окружена если не презрением, то тайным недоброжелательством и насмешками соседок, воспринималась как падший ангел.

Много ещё испытаний и потрясений, в том числе душевных, сердечных, перенесёт Чингиз Айтматов, но та первая Беатриче, или Мона Лиза, в белой косынке, пахнущая не изысканными духами, а полынной горечью таласской степи, останется с ним навсегда. Джамиля в его памяти сохранилась в облике своеобразной «вечной невесты». Даже в последнем своём романе «Когда падают горы», с его подзаголовком «Вечная невеста», Айтматов возвращается к теме любви. Правда, это любовь несчастная и несбывшаяся, но и на книге-прощании лежит негасимый отблеск той молнии, что ослепила его много лет назад. На этот раз мадонна явилась в облике Айданы, любимой, но недосягаемой женщины Арсена Саманчина, главного героя романа, журналиста и киносценариста, «друга Горбачёва» и деятеля, «летавшего в легендарной стае вдохновителей перестройки» середины 1980-х годов в СССР.

Любой сколько-нибудь прилежный читатель Айтматова легко убедится, что его женщины очень похожи друга на друга — все они напоминают знаменитую «Дочь Советской Киргизии» кисти Семёна Чуйкова. И Толгонай из «Материнского поля», и Алтынай из «Первого учителя», и Джамиля, и Зарипа из «И дольше века длится день», даже Айдана из последнего романа «Когда падают горы» — при всей своей индивидуальности и внутренней непохожести они внешне сходны между собой.

О своих первых любовных привязанностях Чингиз Торекулович не вспоминал, но для меня совершенно ясно, что между подростком Сейитом в «Джамиле» и им самим существует самая прямая связь. Джамиля, круглолицая, жизнерадостно-весёлая киргизская мадонна — это айтматовский символ женской красоты, и духовной, и плотской.

https://www.rulit.me/books/chingiz-ajtmatov-read-715790-6.html

[galaburdakirill2]

Скрытый текст

Даниила привезли к Добровым, когда Шуре было пятнадцать лет, он рос на ее глазах. «Посвящается той, кому я обязан всеми своими стихотворениями (Ш. Д.)», – написал он над четверостишием, написанным в январе 1917-го:

Буду Богу я молиться,
Людям помогать,
А чудесная Жар-Птица
Мне тоску свивать.

…Даниил часто влюблялся. Одной из первых избранниц стала шестилетняя Ирина Муравьева, которая, конечно, об этом не подозревала, а Даниил хотел на ней, когда вырастет, жениться, она его устраивала, как, смеясь, вспоминал он через годы. О другой влюбленности, бутовским летом 1916-го, рассказано в стихах:

Она читает в гамаке.
Она смеется – там, в беседке.
А я – на корточках, в песке
Мой сад ращу: втыкаю ветки.
Она снисходит, чтоб в крокет
На молотке со мной конаться…
Надежды нет. Надежды нет.
Мне – только восемь. Ей – тринадцать.

…С лета 1917 года и почти до Шуриного замужества у Добровых жила ее подруга Эсфирь Пинес. Поселилась она по предложению Елизаветы Михайловны: «Шура так больна, нервна, и ей это приятно, она дружит с Эсфирью, может быть, Шуре будет легче»60. В тетради Даниила есть стихотворение, посвященное «Эсфирюшке», – «Гимн Венере». Под ним дата 6–7 ноября 1918 года. Строчка «Красавица вечера, ты блестишь в небесах!» или эпитеты «Опалово-яркая, жемчужно-прекрасная», хотя и относились к утренней звезде, должны были ей польстить, по мнению щедрого автора. У Малахиевой-Мирович, как и в «гимне» Даниила, Эсфирь – денница, павший Серафим с чертами скорбными и больными. Богемное создание, предпочитавшая мужской костюм, изящная, часто бесцеремонная Эсфирь вызывала у одних сочувствие, у других неприязнь. К тому же, как и Саша, познакомивший ее с сестрой, как и болезненно утонченный Арсений, Эсфирь пристрастилась к кокаину, как и они, периодически пыталась избавиться от зависимости.

…В сентябре 1917-го его отдали в прогимназию для детей обоего пола Е. А. Репман, основанную в 1904 году и «одну из самых передовых и демократических в Москве», – как он писал в «Автобиографии»… В тетради Даниил ставил отметки девочкам класса и не был щедр, выше тройки никому, кроме избранницы – Гали Русаковой, ей – пять с плюсом. В записке к Оловянишниковой он признавался, что Галю «любит безумно», и спрашивал: «Ты обратила внимание, какие у нее глаза, особенно когда она танцует вальс?» Так же безнадежно в Галю были влюблены его друзья Попов и Шелякин.

https://www.rulit.me/books/daniil-andreev-read-704959-15.html

[galaburdakirill2]

Скрытый текст

Много лет спустя в письмах Эрику Голлербаху, по своему характеру мемуарных, пронзительных и одновременно адресованных юному другу как материал для будущей биографии, Розанов писал о том, как ухаживал в детстве за больной матерью:

«Теперь я Вам скажу кое-что Эдиповское. Моя мама, моя мамочка, моя дорогая и милая, всегда брала меня в баню: и с безмерным уважением я смотрел на мелкие, мелкие (нарисовано) складочки на ее животе. Я еще не знал, что это остается “по одной после каждых родов”, а нас было 12 у нее. Затем: она захварывала очень медленно. У нее были какие-то страшные кровотечения, “по тазу” (т. е. вероятно и мочею). “Верочка уже умерла”, когда мне было лет 5, а Павлутка не возвращалась из Кологрива, где училась. Федор – брат был разбойник, Митя добрый и кроткий (“святой”) был полусумасшедшим – (сидел в психиатрич. больнице), а “здоровым” был слабоумным. Сереже – 3 года; а мне от 6 и до 9–10, 11 лет. Когда мама умерла, мне было лет 11 или даже 13 (1870 или 71 год). И вот, за мамой с женской болезнью я должен был ухаживать. Раз я помню упрек такой: “как это можно, что она Васю заставляет ухаживать. Неужели никого нет”. Но – никого и не было.

Бедность. Ужас. Нищета голая. Конечно – никакой никогда прислуги. Лечение же заключалось в том, что мешая “в пропорции” молоко с шалфеем – я должен был раза 3–4 в сутки спринцевать ее (она сидит, вся открытая) ручною спринцовкою (нарисована спринцовка), какою пульверизируют пыль. Мистики половых органов мы совершенно не знаем. Я делал это со скукой (“хочется поиграть”): но кто знает и испытал просто зрительное впечатление, вполне полное, отчетливое, абсолютное».

…Розановские воспоминания о Нижнем – самые нежные из всех детских и юношеских, да и позднее именно юность он называл самым светлым периодом своей жизни… приходит любовь, о которой он с удовольствием вспоминал в примечаниях к «Опавшим листьям».

«Леля Остафьева, 24 лет, первая, чистейшая любовь».

https://www.rulit.me/books/rozanov-read-704883-6.html

[galaburdakirill2]

Отвечая на вопрос о «самых замечательных событиях своей жизни», Бальмонт назвал «внутренние внезапные просветы, которые открываются иногда в душе по поводу самых незначительных внешних фактов», и перечислил:

«Первая страстная мысль о женщине (в возрасте пяти лет). Первая настоящая влюбленность (девяти лет). Первая страсть (четырнадцати лет). Впервые сверкнувшая, до мистической убежденности, мысль о возможности и неизбежности всемирного счастья (семнадцати лет)».

https://www.rulit.me/books/dekadenty-lyudi-v-pejzazhe-epohi-litres-read-704693-23.html

[galaburdakirill2]

муша
3 недели назад
я восхищаюсь вами, у вас относительно маленький канал, но качество видео не уступает миллионникам. а по поводу темы видео, я считаю, что надо больше света на неё проливать, в частности в школах и других учебных заведениях, чтобы у людей не было такого опыта, как у меня, например (мне было 16, ему 27). данная тема с одной стороны всем известна, и большинству кажется, что все ок, хотя многие люди не знают тонкостей.

https://www.youtube.com/watch?v=ll_97KD8BA8&lc=UgwmRHcslxn7RZIgkYN4AaABAg

Добавлено спустя 1 час 4 минуты:

Gurero
3 недели назад (изменено)
Мне было 12 а ей 22 больше на 30.кг веса, я не хотел и не понимал че происходит. При этом мне говорят, что повезло ) пиздец. Сейчас 29 и выучился на соц психолога, скажу что встречались девочки в 14 которые хотели отбить мужчину 35 лет с 2 мя детьми из семьи. Так что если воюете, то пожалуйста не односторонне.

https://www.youtube.com/watch?v=ll_97KD8BA8&lc=Ugz020CY6rOqlS5gge14AaABAg

[galaburdakirill2]

Скрытый текст

24 августа 1724 года король Сардинии проезжал через Босси по дороге в Анси — и, как на грех, мадемуазель Ламберсье угораздило поскользнуться на травянистом склоне и растянуться, задрав юбки, прямо перед носом Его величества. „Я понимаю, что читателю не так уж важно знать всё это, но мне самому обязательно нужно рассказать ему об этом“, — писал Руссо. Счастливые воспоминания детства состояли из таких вот пустяков.

Еще одно событие оказалось не менее значимым. Однажды мадемуазель Ламберсье вынуждена была отвесить Жан-Жаку заслуженный шлепок по заднице. О чудо! Ребенок „обнаружил в этой боли, даже в самом стыде, некую примесь чувственности“, которая пробудила в нем сладостное волнение, доселе незнакомое. Возникло искушение, но мадемуазель Ламберсье что-то заподозрила и прекратила экзекуцию. От этого шлепка Руссо вел потом отсчет ощущения своей особенной сексуальности и склонности к мазохизму. Несмотря на „взрывной темперамент… очень горячий, сладострастный и слишком рано проявившийся“, он избегал девиц легкого поведения: хранил целомудрие из-за своей „постоянной странной склонности“, удовлетворить которую ему мешала робость. Как получить от женщин то, что они даже не предполагали от него услышать? Тем более что пуританское женевское воспитание подавляло стыдливую плоть. Скованный запретами, ребенок мечтал об „известном ему сладострастии и не позволял себе думать о том его виде, который считается постыдным“. Поскольку он не мог получить того физического воздействия, к которому тяготел, он довольствовался его заменой — романтической покорностью кавалера у ног своей дамы: „Быть у ног надменной возлюбленной, умолять ее о милости — это было для меня высочайшим наслаждением… Опыта у меня не было, но я не переставал наслаждаться на свой манер, то есть в воображении“…

Время от времени Жан-Жак отправлялся в Ни-он, чтобы повидаться с отцом. Он ничего не рассказывал потом о своих отношениях с ним, зато пересказал историю своих первых любовных увлечений. Он, мальчуган, страстно влюбился в мадемуазель де Вюльсон, девицу двадцати двух лет, которая испытывала к нему симпатию: он писал ей „прочувствованные письма, от патетики которых рухнули бы скалы“. Идиллия была короткой: „изменница“ предпочла выйти замуж за другого. Более таинственной и волнующей была его привязанность к ровеснице, мадемуазель Готон, любившей изображать из себя школьную учительницу: его скрытые желания достигали апогея, когда он с мольбой стоял перед ней на коленях. Короче говоря, одна взывала к его плоти, другая — к чувствам. Ни одна женщина в его жизни так и не сумеет примирить в нем эти два начала. „Я смотрел на м-ль де Вюльсон с огромным удовольствием, но без волнения, тогда как при одном виде м-ль Готон я уже не мог смотреть больше никуда — все мои чувства приходили в смятение“.

Жан-Жаку было уже 12 лет…

Юный беглец проследовал в Конфиньон, что в двух лье от Женевы, где жил господин Понвер — один из тех кюре, что специализировались на возвращении раскаявшихся протестантов в лоно католической церкви… Понвер снабдил его рекомендательным письмом к „одной доброй и очень милосердной даме“ и отправил в Анси.

Жан-Жак не слишком торопился выслушивать поучения набожной католички. Наконец, 21 марта, в Вербное воскресенье, он заявился в город и справился об этой даме. Ему сказали, что она только что ушла в церковь. Он побежал следом и догнал ее. И что же — вместо сварливой святоши, которую он себе представлял, он увидел перед собой очаровательную блондинку двадцати восьми лет: „лицо, исполненное ласки, прекрасные, нежные голубые глаза, ослепительный цвет лица и восхитительные очертания груди“. Она пробежала глазами рекомендательное письмо Понвера и воскликнула своим нежным голосом: „Ах, дитя мое!.. Вы такой юный и уже остались без пристанища… Идите ко мне домой и ждите меня там. Скажите, чтобы вам дали позавтракать. После мессы я вернусь, и мы с вами побеседуем“…

Он был робким и неловким, но мог нравиться: „Я не был красивым мальчиком, но при маленьком росте был хорошо сложен, у меня были стройные ноги, красивые ступни, мечтательный вид, живое выражение лица, миловидный рот, черные волосы и брови, глаза маленькие и даже глубоко посаженные, но при этом умевшие бросать выразительные взгляды, — следствие огня, горевшего в моей крови“. К тому же его юный возраст вызывал умиление, и он так выразительно рассказывал свою „жалобную историю“…

Покоренный Франсуазой „с первого свидания, с первого взгляда“, он уже не оглядывался на прошлое. Однако оставаться в ее доме юноше было бы неприлично. „Бедный мальчик, — сказала она ему, — ты должен идти туда, куда призывает тебя Господь, но когда ты станешь взрослым, ты вспомнишь обо мне“…

он очутился на мостовой Турина… и мечтал о герцогине, с которой можно было бы „завести роман“.

На 20 франков не разгуляешься, и Жан-Жак стал ходить от лавочки к лавочке, предлагая выгравировать на посуде какую-нибудь дату или герб. Однажды на Контра-Нова он зашел в лавочку к „исключительно пикантной брюнетке“, рассказал ей, как обычно, свою „жалобную историю“ и предложил свои услуги. Мадам Базиль была еще совсем молода. Ее мухе, много разъезжавший по делам, поручил ее наблюдению своего приказчика-сквернослова, который сразу же искренне возненавидел юношу. Жан-Жак получил здесь работу: он составлял счета, переписывал начисто книги записей, переводил некоторые письма. И, конечно же, воспылал любовью к прекрасной туринке — не меньше, чем когда-то к мадемуазель Вюльсон. „Я не осмеливался смотреть на нее, не осмеливался дышать подле нее… Я пожирал жадным взором всё, на что мог смотреть, не будучи замеченным, — цветы на ее платье, кончик ее красивой ножки, полоску ее стройной белой руки, выглядывавшую между перчаткой и манжетой, и иногда — то, что показывалось между краем выреза платья и платком“.

Однажды через полуоткрытую дверь он увидел ее бродящей по комнате. Охваченный страстным порывом, он в коридоре бросился на колени, протянув к ней руки. Зеркало его выдало. Не произнеся ни слова, не взглянув на него, мадам Базиль только выразительным жестом пальца указала ему место у своих ног. Жан-Жак, потеряв голову от счастья, одним прыжком оказался в указанном месте. Никто из них не произнес ни слова, не пошевелился. Не менее робкая, чем он, мадам делала вид, что не замечает его, — он же ожидал жеста ободрения. Шум, донесшийся с кухни, вывел их из „этого состояния — смешного и восхитительного“. Молодая женщина пришла в себя, заставила его подняться; он осмелился дважды прижать ее руку к своим губам. Эта сцена больше не повторилась. Через несколько дней вернулся муж и, выслушав доклад приказчика, поторопился отослать юношу.

https://www.rulit.me/books/zhan-zhak-russo-read-696360-3.html

Добавлено спустя 15 часов 2 минуты:
Фадеев

Скрытый текст

Колесникова:

Я помню Сашу Фадеева еще девятилетним мальчиком,- рассказывала мне Александра Филипповна.- Наше детство прошло вместе во Владивостоке. Одно время мы даже жили в одном дворе на Комаровской улице...

Когда мы подросли и уже учились в школе, я и две мои подруги - Нина Сухорукова и Лия Ланковская - сдружились с группой Сашиных товарищей по коммерческому училищу, и с тех пор наша компания стала неразлучной. Обычно нас бывало человек пять-семь: Саша Фадеев, Гриша Билименко, Петя Нерезов (прообраз Петра Суркова в романе Фадеева "Последний из удэге"), Саня Бородкин, Паша Цой. Позднее к этой группе присоединились Женя Хомяков, Ися Дольников, Яша Голомбик. Были и другие, но они приходили и уходили... Из этой группы юношей и родилась вскоре та боевая "коммуна", о которой пишет в своих письмах Фадеев.
Мы собирались все вместе, играли, бродили берегом моря, пели песни, делились друг с другом своими мыслями, мечтами...

Став постарше, мы собирались у кого-нибудь из наших друзей (чаще всего у Лии Ланковской: (у нее было посвободнее), слушали музыку, пели, читали стихи. Среди нас "обнаружились" и певцы, и чтецы, и музыканты. Любили мы петь хором.

(…)

Спустя тридцать лет, живя тогда временно в Средней Азии, я как-то решила написать Фадееву. Так началась маша переписка, которая оборвалась с его смертью...

Фадеев:

Как это вполне естественно бывает с мальчиками и девочками, мы с вами, как однолетки, развивались неравномерно. Вы были уже, в сущности, девушка, а я еще мальчик. И, конечно, вам трудно было увлечься этим, тогда еще не вышедшим ростом и без всякого намека на усы умненьким мальчиком с большими ушами. Но если бы вы знали, какие страсти бушевали в моей душе!.. Должно быть, именно в силу неразделенное чувства оно длилось необыкновенно долго для того возраста - три или четыре года. В сущности, уже только бури гражданской войны заглушили его. Но зато - это бывает в награду от бога - навсегда осталась в сердце эта нежность к вам, и, когда я закрою глаза и каким-то волшебством вдруг представляю себя тем мальчиком, я ощущаю эту нежность в душе совершенно так же, как тогдашнее солнце на веках (когда лежишь в купальне, например), или как запах цветов, травы, листьев тех лет. Во всяком случае, я благодарен жизни за эту юность с вашим присутствием: все-таки она, эта юность, взросла не на пустыре, а рядом с ней росла, цвела сирень (а может быть, жасмин, если вам больше нравится), нежный залах которой я запомнил навечно.

(…)

Я не помню точно, когда мы сошлись - и юноши и девушки - именно как совместная дружеская компания. И я уже совсем не могу вспомнить, как, почему и когда это все распалось?.. Было ли это "распадение" нашей компании потому, что весной 19-го года все мы, юноши, ушли в партизаны, а вы остались во Владивостоке, или по какой-либо причине мы перестали встречаться раньше!

(…)

С зимы 1915-16 года - я был тогда в 5-м классе, это было время, когда все мы начали увлекаться ганцами, танцевали все перемены - в коридорах и между парт, подымая подошвами пыль,- начала ходить на вечера и девочка Ася, которая была когда-то для меня самой обыкновенной девочкой из одного со мной двора на Кемеровской улице, вдруг на одном из вечеров показалась мне такой необыкновенной, таинственной девочкой,- начиная с этой зимы и вплоть где-то до конца 1919 года, когда я был уже в партизанах, я все нес и нес в своем сердце эту мою любовь к вам...

(…)

Но в те далекие счастливые годы я был обречен заранее, и вас мне не в чем упрекнуть, потому что это было с вашей стороны вполне естественно, жизненно, было бы даже странно, если бы было иначе. Вы были уже вполне сформировавшаяся девушка, а я был еще мальчик, а не юноша-мужчина. Вы как-то мне чудно написали про 18-19-е годы - "замуж мне, очевидно, было еще просто рано". Да, конечно, "рано", но если бы пришлось, вы могли бы уже это чудно проделать, то есть выйти все-таки замуж, а вот уж мне действительно было еще совсем рано! И как характерно, что именно в этот период, когда наши встречи были случайны, мимолетны, вы даже не помните их. Вы даже спросили меня в одном из писем, был ли я тогда на станции, когда мальчики уезжали в партизаны и Петя привел вас проститься, потому что в этот период... юноша-мальчик с большими ушами вас уже мало мог пленить, меньше даже, чем когда-либо до этого, и он просто выпал из вашей памяти.

Но бедный мальчик продолжал вас любить, и каждая мимолетная встреча с вами вновь и вновь подогревала в нем эту любовь. Правда, в ней тоже произошли большие изменения. Я все-таки взрослел, и у меня появилось самолюбие. Я очень ясно чувствовал, что я вам не нужен, и у меня вместо беспрекословного обожания прошлых лет, тем более, что оно было теперь большей частью заочным (за весь год мы виделись мимолетно два или три раза), все больше звучало самолюбивое: "Что ж, она еще услышит обо мне, вот придет время, и все заговорят обо мне!" И именно потому, что я взрослел, чувство мое к вам, не питаясь никакой взаимностью и живя только надеждой на взаимность в будущем, утрачивало конкретные очертания... В нем все больше обозначались черты скорее возвышенной инерции любви, а не самой любви во плоти и крови. Взаимность чувства в любви - это то же, что смола в огонь,- может поднять пламя под самое небо. Никто не подбрасывал смолья в мой костер, но он горел уже так долго, что мне трудно было жить без его тепла, и надежды становились все менее реальными, но, видно, я все-таки очень любил вас, и в той жесткой борьбе, в которую мы все больше втягивались, эта любовь была нужна мне как платок "прекрасной дамы" на рыцарский шлем: очень трудно жить без любви и в юности и в зрелые годы

(…)

первый, страшный разгром партизанского движения японскими силами... потянулись недели тяжких поражений, потерь, голодовок, немыслимых (по расстояниям и по быстроте движения) переходов из района в район... И в этом ожесточении борьбы, в этом новом, уже совсем взрослом мире большой политической ответственности, в мире новых дружб и привязанностей на почве совместных испытаний- как-то сам собой, незаметно для меня, милый, прекрасный образ первой моей любви все отдалялся и отдалялся от меня в дымку далекого-далекого прошлого, дымку золотого, неповторимого, навсегда ушедшего детства... Так сама собой и ушла в эту дымку моя любовь к вам. Самый ваш образ все более отдаленно, все менее ясно выступал из этой дымки в памяти моей, он точно растворялся, таял, пока даже черты его не стерлись совершенно в моей памяти... Теперь даже невозможно вспомнить, когда именно произошло это, но это тоже произошло с той жестокой, естественной, жизненной неизбежностью, с какой вы не могли полюбить меня в те годы. Теперь, когда я по вашим письмам знаю, что это совершилось во мне как раз в ту пору, когда мы, ваши друзья, все более и более становились нужными вам, что это совершилось в период все более нарастающего вашего одиночества и нависших над вами личных несчастий,- мне тяжело писать об этом. Но я снова повторяю то, что написал вам в одном из писем: то, что составляет особенную прелесть юности, часто является и причиной ее несчастий. Я сильно и непосредственно любил вас. И так же непосредственно, по естественному ходу жизни, любовь моя ушла... Да, в юности часто кажется, что тебя еще многое, многое ждет, а между тем истинная большая любовь - редкость, она неповторима, утрата ее часто невознаградима совсем. Но я, собственно, не думал тогда, что меня многое ждет, я никого не полюбил и никем не увлекался,- любовь ушла из моего сердца сама собой, я остался один. Конечно, я к тому времени уже становился юношей-мужчиной, женская красота томила меня, но я никого не любил и хотя я уже сам многим нравился, это отсутствие любви не позволило мне поступать так, как поступали многие юноши вокруг меня, т. е. сходиться без любви. Как это ни печально, но я забыл вас совершенно и "окончательно".

(…)

Как потом показала жизнь, моя юношеская неудача в любви была для меня крупным поражением. Теперь, конечно, ясно видно, почему вы так сильно и надолго запали мне в душу в те ранние годы. Вы были девушкой с поэтической душой и, конечно, очень выделялись в довольно, в общем, заурядной, зараженной мелким практицизмом среде. А я тоже был мальчишкой с божьей искрой в душе и не мог не почувствовать этого в вас и не выделить среди других. И вы действительно были очень романтической девушкой, полной таинственных душевных движений,- не притворных (как это бывает у многих девушек), а действительных, не осознанных вами, порожденных вашей природной талантливостью. У вас, конечно, не хватило каких-то качеств воли (и не сложились так жизненные обстоятельства), чтобы на каком-то этапе жизни развить в себе определенную сторону вашего таланта в области искусства,- поэтому вы не стали профессиональным художником или музыкантом (а я не сомневаюсь, что вы могли бы и этого достичь), а остались на всю жизнь художественной, поэтической натурой: ваш талант проявляется "рассеянно" - во всей вашей жизни и деятельности, во всем, чему вы предаетесь,- в любви к природе, к художественным занятиям, в простом жизненном обаянии, чувствуемом любым человеком с живым сердцем среди окружающих вас людей в вашей работе учительницы, где ваше талантливое сердце Тамара Головниил. и ум, преодолевая рутину, все время находят и вкладывают что-нибудь свое,- наконец, в вашем сыне, который по своему духовному облику целиком ваш продукт, и его естественность, непосредственность, прямота и тоже талантливость - это от вас. Эту вашу талантливость, разлитую во всем, я прежде всего почувствовал по первым же вашим письмам - тогда из Узбекистана, а потом с Дальнего Востока. А Лева - это ваша колоссальная жизненная победа. Все-таки жизнь умеет не только приносить несчастья, но и сторицей возмещать за них...

Вот эту вашу глубокую природную поэтичность и чувствовала душа "умненького мальчика с большими ушами", потому что в его душе тоже гнездилась неосознанная талантливость. Мы были выходцами из среды трудовой интеллигенции; в юности, а тем более в детстве мы не думаем об этой стороне жизни, а между тем общность, родственность социальной почвы-огромная сила в отношениях не только взрослых, но и детей,- наконец, мы были одно поколение, вовлеченное в великий поток революции (мы были вовлечены по-разному, но эпоха перелома застала нас в одном возрасте), и в нашем духовном мире было много общего, очень много. В конце концов потребовалось всего несколько лет (к вам это, очевидно, пришло, когда вы работали на Артеме и когда справились со своей душевной и физической травмой), чтобы наш духовный мир стал в основном общим, хотя мы уже жили далеко друг от друга, каждый своей жизнью. Вот каково было то радостное жизненное сочетание, которое неудержимо влекло меня к вам...

Развитый, талантливый, сильный юноша, пользующийся, в общем, успехом у девушек, я долгие годы... не мог никого полюбить. Конечно, во мне уже заговорил пол, началась пора увлечений определенного порядка (с неизбежно возникающей на этой почве в юности некоторой духовной "надстройкой"). Но я был чист душой и телом, какой-то внутренний голос говорил мне "не то, не то", и до конца 1922 года это были увлечения, скрытые во мне самом,- я не добивался предмета своего увлечения, а скрывал от него свои чувствования. Одно из этих увлечений было все-таки довольно сильным, и, если бы мне на него ответили, наверно, мы сошлись бы. Но, к счастью или несчастью, этого не случилось. Девушка была на 4 года старше меня, любила другого и вышла за него замуж как раз в тот день, когда я лежал тяжело раненный на финском льду под Кронштадтом (* - В начале марта 1921 года А. Фадеев, делегат X съезда Коммунистической партии, участвовал в подавлении Кронштадтского мятежа. При штурме Кронштадтской крепости он был тяжело ранен.). Я сначала сильно огорчился, но уже через неделю забыл о "любви" к ней, и это было лучшим свидетельством того, что это была не любовь...

(…)

Я же все эти годы - с 1930 по 1936 - скитался по свету и окончательно, как мне казалось, не мог никого полюбить. В своем одиночестве, вполне уже зрелый человек, я много размышлял над этой стороной жизни своей и сопоставлял с жизнью других. И я понял (и просто увидел по жизни других), что наиболее счастливыми и наиболее устойчивыми, выдерживающими испытание времени, бывают браки, естественно (по ходу самой жизни) сложившиеся из юношеской дружбы, дружбы, носящей или с самого начала романтический характер, или превращающейся в романтическую спустя некоторый срок, но дружбы не случайной, а более или менее длительной, уже сознательной, когда начинают складываться убеждения, формироваться характеры и подлинные чувства. Необыкновенная чистота и первозданность такого чувства, его здоровый романтизм, естественно перерастающий в подлинную любовь, где молодые люди впервые раскрывают друг в друге мужчину и женщину и формируют друг друга в духовном и физическом смысле, рождение первого ребенка - все это такой благородный фундамент всей последующей жизни! Жизнь сложна, обрастает бытовыми трудностями, несчастьями, а главное - обыденностью; не застрахована она и от увлечений сердца - таких, какие могут нанести рану человеку, связанному с тобой всю жизнь; совместная жизнь с годами кажется иногда уже лишенной чувства и смысла. Но это - только поверхностное ощущение.

(…)

Мне было как-то особенно тяжело жить (в смысле жизни личной) вот в эти тридцатые годы, годы самого большого моего одиночества. Но, конечно, жизнь все-таки взяла свое, и в 1936 году я женился-женился по любви... У нас - дети, которых я так несправедливо и жестоко был лишен в молодые годы и о которых я так мечтал. Жена моя - актриса Московского Художественного театра Ангелина Осиповна Степанова, актриса очень талантливая, всю свою духовную жизнь отдающая этому своему любимому делу. В быту она мало похожа на "актрису" в привычном понимании, она - большая семьянинка, страстно любит детей, просто одевается, штопает носки своему мужу и "пилит" его, если он выпьет лишнюю рюмку водки...

https://www.molodguard.ru/book70.htm

[galaburdakirill2]

GEquality со Smash'ем доказывали, будто дети после "педофила" никогда не смогут вести половую жизнь, а Малкина-Пых —будто по мужебоязни можно выявить "жертву", но вот в новом исследовании пытаются доказывать связь между незаконным сексопытом со взрослыми и ранним дебютом со сверстниками:
https://www.frontiersin.org/articles/10.3389/frph.2022.909128/abstract

или вот исследование показало, будто у кого «детская травма», те вырастают сексуальноозабоченннными: https://doi.org/10.1177/10775595221148425

[Kokovanja]

Малкина-Пых

Хто ето?

Добавлено спустя 16 секунд:
Только не надо отвечать.

[galaburdakirill2]

Скрытый текст

Еще подростком Сергей Танеев стал вхож в очень культурную и хлебосольную семью Масловых. С годами, особенно осиротев, он и вовсе «врос» в этот милый дом на правах как бы близкого родственника.

Семья состояла из двух братьев и трех незамужних сестер…

Один домой, — писал он, — никогда не хожу, всегда кого-нибудь провожаю… или Анну Яковлевну, или Анну Ивановну, чаще всего Софью Васильевну…

Тут это имя промелькнуло впервые. Сохранилось примечание Танеева: Софья Васильевна «Москвина — одна на свете, ученица Клиндворта, 16 лет от роду, красоты ее не можно описать!»

«У Левенсон (Анны Яковлевны) брат — музыкант, я у них был два раза (в первый раз, впрочем, брата не было дома, зато была Софья Васильевна — это много лучше). Софья Васильевна на днях играла в любительском спектакле… Мы с ней постоянно ссоримся, впрочем, — большие друзья».

Остается неразрешимой загадка: почему дружба С «одной на свете» не переросла в иную, более нежную и глубокую привязанность?

Известно, что Сережа, не щадя времени и сил, самоотверженно помогал в музыкальной теории товарищам по консерваторской скамье, даже тем, с кем едва был знаком. Занимался он, разумеется, и с «девицей Москвиной» (как, поддразнивая Сережу, ее величал Чайковский). Долгое время среди музыкантов бытовала легенда о том, что причиной разрыва якобы послужила «параллельная квинта», которую обнаружил и не стерпел придирчивый учитель в тетради рассеянной ученицы. Оставим эту эффектную выдумку на совести любителей исторического анекдота. Позднее, уже в январе 1878 года, в одном из писем Петру Ильичу вновь слышен как бы отголосок умолкнувшей радости. «Сегодняшний вечер провел у Масловых, — писал Сережа, — у них же была С. В. Москвина, которая на несколько времени приехала сюда из Тамбова, где она окончательно поселилась. Мне было очень приятно ее увидать…»

Мы так и не узнали, почему же все-таки бесследно прошла через жизнь музыканта краса ее, не поддающаяся описанию.

Прошла, растаяла, как тень на ясной воде, как образ Прекрасной Мельничихи в памяти «интимного, простоватого Шуберта». И такова ли она была, какой ему казалась?..

https://www.rulit.me/books/taneev-read-696212-15.html

[Kokovanja]

16 лет от роду

[galaburdakirill2]

Особенно в раннем детстве любили поездки в цирк. Косте нравились клоун Марено и наездница Эльвира. Марено стал первым объектом подражания, с которого как-то сами собой начались Костины актерские университеты. Подражание любимым актерам станет в те годы обычным приемом его работы над ролью. В одной из самых первых заметок о своей игре (это был водевиль «Чашка чая») он отметит: «Имел успех, публика смеялась, но не мне, а Музилю, которого я копировал даже голосом». И такие отсылки к образцам, которым начинающий любитель беззастенчиво подражает, долго еще будут встречаться в его записях: «Играл плохо. Старался копировать Булдина, ученика Консерватории, но ничего из этого не вышло». Были и образцы замечательные: «Я был влюблен в Ленского: и в его томные, задумчивые, большие голубые глаза, и в его походку, и в его пластику, и в его необыкновенно красивые и выразительные кисти рук, и в его чарующий голос тенорового тембра, изящное произношение и тонкое чувство фразы, и его разносторонний талант к сцене, живописи, скульптуре, литературе. Конечно, в свое время я усердно копировал его достоинства (тщетно!) и недостатки (успешно!)». Важно заметить, что копируя, он не просто перенимал понравившееся, а учился понимать природу актерской выразительности. Это было соединение подражания с изучением, вхождение в тайны профессии.

С девицей Эльвирой связано первое публичное проявление Костиной влюбленности, вроде бы детской (ему восемь лет), но все-таки уже и немного мужской. «По окончании своего номера Эльвира выходит на вызовы и пробегает мимо меня в двух шагах. Эта близость кружит голову, хочется выкинуть что-то особенное, и вот я выбегаю из ложи, целую ей платье и снова, скорей, на свой стул. Сижу словно приговоренный, боясь шевельнуться и готовый расплакаться», — вспомнит он через полвека…

https://www.rulit.me/books/stanislavskij-read-695995-10.html

[galaburdakirill2]

Скрытый текст

История семьи Акундиновых трагична. Главу семейства, командира крейсера, и его жену, политработника, репрессировали, а недееспособных членов семьи — бабушку и двух девочек-подростков — выселили из Москвы. Со старшей из сестер, Люсей, Николай тогда подружился, поскольку оба увлекались поэзией. Дружили они так: Люся вдохновенно читала свои стихи, а Николай, занимавшийся в московской литературной студии, нещадно их критиковал за старомодность.

Говорили они и о родителях Люси. Она утверждала, что папа и мама — честные люди, никакие не враги народа, и забрали их по ошибке. Николай категорически с этим не соглашался, поскольку «был пятнадцатилетним мальчишкой, который верил в то, что все происходящее в стране правильно, справедливо». Кроме того, он рос в простой семье, среди его близких и знакомых репрессированных не было, потому о темной стороне строительства нового мира он, как и многие его современники, ничего не знал.

Покидая родную избу, поэт возьмет на память книгу стихотворений К. Р. — великого князя Константина Романова, изданную еще до революции. Среди стихов великого князя он благодаря своей феноменальной памяти узнает те, что читала ему когда-то Люся, выдавая в надежде произвести на юношу впечатление за свои:

Напоенный душистым дыханьем берез,
Воздух в юную грудь мою просится, —
И волшебных, чарующих полная грез
Далеко моя песня разносится!

…Есть у Старшинова удивительное, полное грустной нежности стихотворение:

Ива глядит из тумана
На отраженье свое.
Здесь моя бабушка Анна
В речке стирала белье.

Утром буренку поила,
Хлебом кормила с руки…
В гуще прибрежного ила
Роются кулики.

В этих вот, с детства знакомых,
Лучших на свете местах
Сам я бродил меж черемух,
Слушал неведомых птах.

Здесь я, теряя рассудок,
Видел, как возле реки
Из голубых незабудок
Ты заплетала венки.

(«Ива глядит из тумана…», 1986)

Это о Рахманове, о Сумери и, наверное, о Люсе.

Но вернемся в Москву, в школьные годы Николая Старшинова. Его 282-я школа и по сей день стоит на своем месте, правда, сильно видоизменившись. Мало того, в ней потом училась дочь поэта Рута, а совсем недавно и внук Антон. Она да еще находящиеся рядом Астраханские бани — единственные, пожалуй, уцелевшие архитектурные свидетели его жизни в то далекое от нас время.

Учился он без особых проблем, но, по собственному его признанию, не слишком усердно. При этом степень усердия целиком зависела от того, какие чувства вызывал у него тот или иной педагог (речь идет о старших классах). Добросовестнее всего, например, он зубрил английский, потому что «англичанка» Лидия Сергеевна, она же классная руководительница, была молода, «чрезвычайно красива» и обаятельна. Все ребята в классе были к ней неравнодушны, что весьма способствовало хорошей успеваемости по данному предмету. Даже через много лет Николай Константинович мог к случаю «блеснуть» в шутку знанием слова «table» («стол»). Правда, при этом припоминал, что любимая учительница так и не смогла добиться от него правильного (английского) произношения звука «t», пришлось ей смириться с обыкновенным русским «т»…

Мне еще с восьмого класса очень нравилась одна девочка из соседнего класса. А если точнее сказать, это была настоящая первая моя любовь. Чистая, многолетняя, безответная. Да сама девочка и знать не знала о моих чувствах к ней.

Будучи пареньком непосредственным, я не мог сдержать своих эмоций и однажды написал в школьном дневнике: «Мне очень нравится Клава Е.!».

Когда Евфросиния Васильевна (та самая «литераторша». — С. Щ.) увидела эту запись, она вызвала меня в учительскую, задала мне взбучку и пригрозила: «Погоди, я вывешу твой дневник с этими позорными признаниями на доску, чтобы все видели, до какой глупости можно дойти, если твоя голова забита всяким мусором!..»

После этого «разговора» ни о каком контакте с ней не могло быть и речи. Я переживал, что она действительно покажет всей школе мой дневник, что его увидит и сама Клава Е. И ей будет стыдно за меня и за себя…

Несколько дней я ходил как убитый в ожидании наказания… К счастью, своей угрозы Евфросиния Васильевна не выполнила…

Хотя Евфросинии Васильевне хватило ума не доводить дело до позора, в рассказе «Мои новые ботинки», написанном уже в 1960 году, она под именем Нины Ворчалеевны приведет свою угрозу в исполнение. Будет фигурировать в рассказе и Клава Е. под «псевдонимом» Наташа Цветкова. А в поэме «Песня света», целиком посвященной его первой любви, Старшинов представит ее читателю как Галю Чайковскую. Чувство это существенным образом повлияло на его творчество.

Даже в автобиографии 1984 года он напишет:

Не могу забыть свою первую школьную любовь, такую светлую и такую горькую и безответную, — она, вопреки утверждению поэта, никак не может «отосниться» мне «навсегда»…

С ней связаны едва ли не самые главные в жизни мечты — мечты «о доблестях, о подвигах, о славе». О своей прекрасной Незнакомке, девочке с печальным, «сумеречным светом глаз», летящей по Садовой-Спасской улице в мою 282-ю школу

Горячо и безответно влюбленный юноша, к тому же с детства часами слушавший стихи, был обречен на то, чтобы самому начать писать их. Так оно и случилось. Правда, свои первые стихотворные строки Старшинов написал в честь победы испанских республиканцев над фашистами под Теруэлем. Время было такое: школьники носили пилотки-испанки в знак солидарности с борцами за республику и на больших картах Испании, которые висели в классах, ежедневно отмечали линию фронта. Николай был достойным сыном своего времени, разделявшим энтузиазм сверстников. Даже Клаву Е. — а она, надо сказать, была жуткой двоечницей — он в мечтах спасал от исключения из школы самым героическим образом:

Уедем с тобой из школы
В Африку, к абиссинцам.
…
Проклятого Муссолини
Наголову разобьем

Стихи, посвященные испанским событиям, он послал в «Пионерскую правду». Их вернули автору «с соответствующими замечаниями» и советом «обратиться в Московский дом художественного воспитания детей, где была литературная студия». Николай воспользовался советом (значит, отнесся к сочинительству серьезно) и с 1938 по 1940 год в этой студии занимался. Любопытно, что в те же годы ту же студию посещала Юлия Друнина. Однако тогда, занятый мечтами о Клаве Е., будущий поэт внимания на свою будущую жену не обратил.

https://www.rulit.me/books/starshinov-read-696211-7.html

[galaburdakirill2]

петтинг нужен для развития детского мозга: https://www.eurekalert.org/news-releases/976833

[galaburdakirill2]

Скрытый текст

«Дело в том, что в [18]85 году отец стал посещать скачки и брал с собой меня…»

Приобщение к скачкам совпало у гимназиста Брюсова с приобщением к «тайнам пола». «Первые ощущения полового чувства» он сам относил к возрасту 6–7 лет, сообщая в «Моей жизни», что «любил заговаривать о соблазнительных для моего возраста вопросах» и «тогда же испытал первые ощущения эрекции».

Гимназистом он «стал предаваться странным и страстным мечтам […] долго, до рассвета иногда, или пока не засну. Страх еще жил в этих мечтах, ведь была в них доля садизма. Я с особой охотой рисовал себе картинки пышных девушек и особенно беременных женщин. Страсть к систематике не оставляла меня и тут. В моих ночных мечтах стали повторяться одни и те же имена, а позднее я стал записывать свои мечты и образовал из них длиннейшие романы».

Эти же истории, дополненные чтением фривольных французских книг, свободно попадавших в его руки, он пересказывал одноклассникам, упрочив среди них свою популярность. Так в судьбе Брюсова переплелись эротика и литература.

Впрочем, атмосфера продажной любви сопровождала его с детства, по месту жительства. Ставшие в XXI веке районом элитного жилья, Трубная площадь, в которую упирается Цветной бульвар, и переулки, идущие от него в сторону Сретенки, уже в начале XIX века считались «московской Субуррой» (ср. в поэме Василия Пушкина «Опасный сосед»: «Пошел на Сретенку, к блядям»).

«Чтобы дойти до Брюсова, — вспоминал Станюкович, — нужно было либо пройти по Неглинному проезду, пересечь толкучку „Трубы“ (обиходное название Трубной площади. — В.М.) […] либо спуститься со Сретенки по грязным переулкам, пропитанным перегаром пива и еще каким-то невыразимо противным и в то же время волнующим запахом.

[…]

Много лет совершал я эту дорогу и каждый раз, пересекая Трубную площадь, чувствовал, что вступаю в жуткую зону. В незавешенном окне гостиницы, стоявшей на углу, я видел почти голую красивую девушку, манящую меня к себе.

[…]

Все это волновало меня — мальчика, юношу. Я ужасался — как могут они спокойно жить в таком омуте?! Но я никогда не говорил об этом с Брюсовым. Если мы шли вместе среди мрачного шабаша — мы, не обмениваясь замечаниями, проходили мимо».⁹

Эти отталкивающие и в то же время волнующие впечатления, разумеется, наложили отпечаток на Валерия Яковлевича и отразились в его произведениях. Но когда в 1907 году Волошин, рецензируя его собрание стихов «Пути и перепутья», написал: «Вся юность Валерия Брюсова прошла перед дверьми Публичного Дома»,¹⁰ — Брюсов отреагировал немедленно и резко, послав автору официальный протест для публикации в той же газете, который снабдил вежливым, но решительным личным письмом:

«Все, что Вы говорите о моей поэзии, хотя я и не со всем согласен, кажется мне очень интересным и очень ценным. Все, что Вы говорите обо мне лично, меня очень сердит и кажется мне очень неуместным. […] Кроме того, Вы знаете меня (т. е. мою личную жизнь) в общем мало, и многие из Ваших сообщений совершенно неверны».¹¹

Для печати он разъяснил:

«Довольно беглое, в общем, и ни в каком случае не интимное знакомство г. Волошина со мною не давало ему права рассказывать своим читателям небылицы о моем детстве, ему вовсе неизвестном».¹²

После обмена объяснениями инцидент был исчерпан, и Волошин более не говорил о влиянии «московской Субурры», пообещав не касаться «ни наружности, ни личности» поэта.

В «Моей жизни» — предназначавшейся для печати, но оставшейся неопубликованной — Валерий Яковлевич подробно описал свой первый любовный опыт в наемной комнате с «бульварной феей», когда ему было 13 лет. О результате он поведал с подчеркнутой откровенностью:

«Я старался внушить себе, что это та минута, какой я ждал так давно, но все было мучительно пусто и глупо. Прощаясь, я был преисполнен тоской. Я был разочарован до глубины души моей. […] Дома меня ждали горькие сетования матери: „Ах, Валя! Валя!“ Отец написал мне письмо, где говорил (сказался шестидесятник! нигилист!), что он не смеет препятствовать свободе моих поступков, но предупреждает меня, что я могу по неопытности попасть в беду».¹³

В «Автобиографии» 1913 года — первой, своевременно дошедшей до читателя, — Брюсов, уже известный на всю Россию писатель, рассказал о том, как дошел до жизни такой.

«Соблазны оказались для меня столь неодолимы, что я стал посвящать им значительную часть своего времени.

[…]

Наша семья переживала тогда трудную пору жизни. Отец […] запутался в долгах, которые дед отказался платить. Мой младший брат (Николай) был долго и тяжело болен болезнью (опухоль мозга), которая и свела его в гроб; мать целые дни проводила с ним.

На мое поведение никто не обращал внимания. Мне свободно предоставляли возвращаться домой поздно ночью или даже под утро, и это в связи с тем, что у меня всегда были карманные деньги, открывало мне полную возможность наслаждаться „ночными приключениями“.

Понемногу я отошел от того круга товарищей, с которыми меня сблизила любовь к литературе […] и сблизился с другим кругом — любителей кутежей и попоек».

Его ближайшими товарищами стали «красивый и разгульный» Николай Эйхенвальд, сын модного фотографа, Владимир Краевский и Александр Ланг, сын книготорговца с Кузнецкого моста, «странный долговязый юноша с темными, безумными глазами».¹⁴ Первые двое быстро уйдут из жизни Брюсова, не оставив следа, зато третий сыграет в ней заметную роль, став участником его литературного дебюта и оставшись добрым приятелем до своей смерти в 1917 году.

Увлекшись кутежами, Валерий забросил гимназию. «В результате в моих отметках все чаще начали появляться „двойки“, а затем и классические „единицы“. […] Однако, покинуть гимназию Креймана мне пришлось все же по другому поводу. Уже в 4-ом классе я числился на самом дурном счету у гимназического начальства за свои „вольнодумные“ суждения, которые мне случалось, по детской заносчивости, высказывать в лицо учителям. Перейдя не без труда в 5-й класс, я вздумал возобновить издание рукописного гимназического журнала. Но на этот раз литературе в моем „Листке V класса“ было отведено лишь второстепенное место. Листок был посвящен гимназическим „злобам дня“ и, страшно сказать, политике. Почти единственным сотрудником был я сам и еженедельно, в 5–6 экземплярах, распространял среди товарищей свой „Листок“, наполненный памфлетами против учителей, гимназического начальства и, отчасти, критикой различных явлений общественной жизни».

…Перейдя к Поливанову, Валерий Яковлевич не сразу расстался с прежними привычками и приятелями, прежде всего с Эйхенвальдом, с которым, впрочем, не только шатался по бульварам и кафе, но и играл в шахматы.

«Мы стали одеваться, насколько могли, по последней моде. Мы усвоили себе пренебрежительные манеры, будто бы свойственные истинным дэнди. Официанты в ресторанах называли нас „ваше сиятельство“. Мы небрежно бросали на чай рубли, когда у самих в портмонэ оставались копейки. […] Собравшись часов в 5 у кого-либо из своих, мы при первых сумерках небрежной походкой — тросточки в карманах — шли на бульвар, торжественно раскланиваясь со знакомыми, окидывали дерзкими взглядами женские лица, стараясь говорить пошлости и гадости».

Откликаясь несколько лет спустя на первый выпуск «Русских символистов», некий «Иванушка Дурачок» писал в «Новом времени»: «Появление этой книжечки на ниве русской поэзии соответствует появлению пропитанных пачулей полуразвалившихся бульвардье среди толпы наших деревенских парней и девушек».¹⁷

«Поливановский период обрывает в Брюсове пошлость; я думаю, что это — влияние гимназии»,¹⁸ — к такому выводу пришел Белый после прочтения «Моей юности» и дневников старшего друга-врага. Однако новых друзей, влияние которых могло бы сравниться с влиянием Ланга или Станюковича, в поливановской гимназии Валерий Яковлевич не завел.

Какими бы пошлыми ни были бульварные знакомства, с ними связано одно из сильных литературно-эротических переживаний взрослевшего Брюсова — роман с Елизаветой Федоровой (выведена в «Моей жизни» под именем «Елены Викторовой»), случившийся как раз во время перехода от Креймана к Поливанову, так что к вступительным испытаниям он готовился не слишком прилежно. В этой банальной истории, подробно описанной им самим, интересно следующее признание:

«Моей заветной мечтой было обольстить девушку. Во всех читанных мною романах это изображалось как нечто трагическое. Я хотел быть трагическим лицом. Мне хотелось быть героем романа — вот самое точное определение моих желаний. […] Я писал стихи к ней, бледные и тягучие, — такая же отраженная поэзия, как отраженным было и мое чувство».

Лиза и ее старшая сестра Мария, молодые, но уже искушенные жизнью дочери небогатого отставного чиновника, искали развлечений, а в перспективе подумывали о выгодном замужестве, так что к кавалерам относились серьезно. Эйхенвальд был попроще: «скоро они начали целоваться, искать уединения». Брюсов «трепетал», но «не осмеливался ни разу сказать ей о любви, и только намекал о том длинными стихотворениями, которые посылал ей в письмах». «Я писал Елизавете Викторовне, — занес он в рабочую тетрадь, — длинные послания по 2–3 листа, наполненные философией (которую начал изучать) и поэзией. Не знаю, читала ли она их».¹⁹ Судя по рассказу Брюсова, не читала. 1 ноября 1891 года в ответ на просьбу о свидании он получил от нее записку: «К сожалению, не имею вечера, чтобы провести его с вами, то есть проскучать». Обольщение не состоялось, хотя именно Елизаветой Федоровой Брюсов открыл свой «дон-жуанский список», составленный по примеру пушкинского.²⁰ Остались стихи, написанные в тот вечер:

Ты немного со мной поиграла:
Все, что было святого во мне,
Что таилось в душе, в глубине —
С любопытством ты все изломала
И шутя, как дитя, осмеяла.
Сорвала покрывало с заветной мечты
И над нею довольно натешилась ты…

Но, процитировав это подражание Апухтину (опускаю еще две строфы в том же духе), Валерий Яковлевич честно признался: «Это была ложь, ложь самому себе… Я хорошо знал, что „заветные мечты“ тут ни при чем».

https://www.rulit.me/books/valerij-bryusov-bud-mramorom-read-757513-14.html

[Tumm]

муша
3 недели назад
я восхищаюсь вами, у вас относительно маленький канал, но качество видео не уступает миллионникам. а по поводу темы видео, я считаю, что надо больше света на неё проливать, в частности в школах и других учебных заведениях, чтобы у людей не было такого опыта, как у меня, например (мне было 16, ему 27). данная тема с одной стороны всем известна, и большинству кажется, что все ок, хотя многие люди не знают тонкостей.

https://www.youtube.com/watch?v=ll_97KD8BA8&lc=UgwmRHcslxn7RZIgkYN4AaABAg

Добавлено 21.01.2023, 13:55:

Gurero
3 недели назад (изменено)
Мне было 12 а ей 22 больше на 30.кг веса, я не хотел и не понимал че происходит. При этом мне говорят, что повезло ) пиздец. Сейчас 29 и выучился на соц психолога, скажу что встречались девочки в 14 которые хотели отбить мужчину 35 лет с 2 мя детьми из семьи. Так что если воюете, то пожалуйста не односторонне.

https://www.youtube.com/watch?v=ll_97KD8BA8&lc=Ugz020CY6rOqlS5gge14AaABAg

Когда только вышли эти видео я уже хотела их сюда кинуть. Не знаю, а точнее знаю почему меня эти видео просто взбесили. Я помню точно, как будто это было вчера, что уже в лет 9-10 хотела секса, но не понимала как. То есть как это делается. Я помню бабочек в животе и возбуждение, картинки, которые я рисовала у себя в голове. Мне хотелось оголяться и чтобы на меня при этом кто то смотрел и трогал. Это было еще до начала моего полового созревания.

Как раз из первого видео я и узнала о существовании Фотосраны.

[Raisonneur]

в лет 9-10 хотела секса
Мне хотелось оголяться и чтобы на меня при этом кто то смотрел и трогал. Это было еще до начала моего полового созревания.

Так это норма для девочек. Пре-сексуальность или как-то так.
То есть, ты развивалась вполне нормально, без перверсий. Если почитать женские форумы, то ты развивалась в секс-плане даже более чем нормально. У тебя не должно сейчас быть никаких проблем.
То, что это началось до полового созревания - тоже норма, деление на "детей" и "подростков" очень условно. Предпубертатные твинейджеры переживают гормональный бум еще до того, как начинается созревание. У девочек раньше и отчетливее, в том числе эксгибиционистские мотивы в фантазиях, ты взрослеешь, осознаешь свое тело, и тебе хочется одобрения. В наш век нового викторианства девочка не может просто раздеться перед мальчиками - десятки табу. Остаются сны. Но это даже не граница нормы, это абсолютная норма. Но именно из вполне человеческих и вполне нормальных откликов психики на взросление тела, ты заключаешь, что перверсивна. Так, раз уж развивалась ты нормально, а теперь чувствуешь пустоту - может, ты что-то пропустила? Окололесбийские игры с подругами, обнажение перед подругами, было? Мы все в современном обществе что-то теряем на пути к взрослению. Потом пытаемся или не пытаемся компенсировать.
Нет у тебя ничего общего с педофилией. Сходи в вечерний молодежный клуб, ресторан, кафе, не имеет значения. Найди парня.
С тобой все в порядке. Тебе не место среди людей, которые и правда не в порядке.
Это мое мнение.

[Tumm]

Так у меня есть уже мужчина, ему 75 и в сексуальной жизни все хорошо.