Белка

[Белый барон]

В подернутой рассветом хмари двое равнодушных мужчин, один старый от жизни и с проседью, а другой бритый, курили «Беломор» позади Бьюика.
– Помнишь, Юра, ты говорил, что готов отпустить со мной Белку?
– К-к-куда? – удивленно.
– Да на острова. Лучше, говорил, со мной, чем отдашь ее Продажину.
– Т-т-так... так-то оно луч-ч-чше, к-к-конечно луч-ч-чше... А-а-а зачем?
– Вот и я думаю, что лучше бы тебе отпустить ее со мной, – ответил Учитель, открывая багажник. Лежавший там инструмент предвосхитил и предответил все Юрины вопросы.
– Ну-у... Если Б-белка со-согласна...
– С ней я уже договорился. Выезжаем через полчаса. Дорогу же она знает?
Юра молча кивнул; угрюмо докурив, длинно сплюнул и пошел домой, где уже собиралась Белка. В осеннем камуфляже, чуть великом повсюду, смотрелась в зеркало как настоящая лесная царевна. Вспомнила, что говорил сделать Учитель, когда сонным утром, отведя ее, растрепанную, в сторонку, поделился восхитительным и гнусным планом; спешно собираясь, не забыла забродники, леску и снять трусики.

Юра долго провожал бессмысленную машину взглядом, стоя на крытом крыльце и давясь дымом все продолжавшейся сигареты. Ему не верилось, что его друг – по-прежнему друг – способен так предательски пользоваться положением. И ради чего? Если бы он, угрожая оружием, забрал себе сети – единственное орудие промысла. Или нагрузил полный багажник угля из сарая. Если бы... Но Белку?! Нет, любимую Белочку... Нет, любимую Белочку! Белочку нельзя отдавать. Она... она принадлежит... только мне, т-т-только мне и больш-ше н-н-никому! К-к-как же я мог... Ведь о-о-он... Всеохватные мысли, грузно гремевшие в голове, матерились и заикались про себя. Горбилось под гнетом угрызений одно обещание – раз и навсегда решить вопрос с Продажиным, и сутулая вера не дала рухнуть на улице. Добравшись до комнаты, вытащил из-под кровати флягу, из последних сил присосался к ней – и только тогда упал ничком, пытаясь забыться на ничьей лежанке. Фляга скатилась, металлически ударилась о подгнивший пол.
Спиртовая струйка слезно сочилась между досок.

Волны, умирая, отчаянно стелились на пологий, орошенный мусором берег; дымчатый соленый ветер бродил во все стороны. Выволокли лодку, вытащили весла. Села назад, на сучковатую доску, изображавшую сидение, и весь путь глядела сквозь его напряженное тело под мокрой – скорее от пота предвкушения, чем от редких крапинок серого моря и аспидного неба – фланельной рубашке. Он греб отрешенно и легко; уязвленное сопротивление стихии только распаляло внутреннее возбуждение, непедагогично терзавшее с пошлой ночи. Все молчали, думая о своем.

Она не знала, какое провидение благодарить за Учителя. В ее дом, ветхий дом, причину и следствие невыносимого безразличия и уныния, вдруг проникло что-то невидимое, завитало какое-то предчувствие, поначалу неподступное, потустороннее, но потом обозначившее себя чертами недостойных радости и счастья. И она совсем не удивилась, когда отчим приехал на Бьюике с импозантным кавалером; чувствовала только, что такая возможность дается лишь единожды. И сделала все, чтобы Учитель взял ее. Он глядел сначала настороженно, даже, кажется, испуганно – что-то она воскресила в пещере забытья. Сразу отводил взгляд, если встречал синеву ее глаз; глядел на море, такое же глубокое и синее, задумавшись; полуукрадкой наблюдал за ней. Все она видела, хотя глубинное семя тревожного поведения понять и прорастить по неопытности не могла. Но во всякой девочке есть чудо чувственной женщины, и Белка без умысла, трогательным прозрением исторгла свою привлекательность. С виду это напоминало невинную детскую игру: таилась за деревом, наблюдая, как он спит, тишком пробиралась к машине, будила его, аккуратно и крепко приластившись. Учитель принял правила: когда пробуждению предстояло повториться, он уже только притворялся спящим. И она обнимала, мяла его, как мягкий в руках палый листок, казавшийся прежде обездоленным.

Приближавшийся остров гряделся ажуром в еще высоком, всегда слабом северном солнце. Оплетенный остролистыми кустами, рассекавший нещадные волны мысок был единственной пристанью для редких посетителей безжизненного, как и вся поморская земля, болотистого острова. Хрупкие деревья не закалялись хватким штормом, а ломались до щепок, не позволяя поросли поокрепнуть, прежде чем вырваться ввысь – вровень с родителями держаться прямо под ураганным свирепством. Гибельная тоска захватила это прежде бойкое место, оставив догнивать на оплывших камнях остов рыбацкого суденышка – так и выглядит крушение надежд.

В этот момент Продажину надоело разглядывать в бинокль смелую парочку на щуплой лодчонке. Он отложил и дневник – ибо зачем додумывать конец трагедии, если вся ее конструкция говорит о воскрешении природы и о вечном поиске и возвращении. Зачем историю завершать, если ей не стоило и начинаться.